Первое святое место в нашем мире для православного христианина - Иерусалим и земля, по которой ходил Спаситель. Второе - Святая гора Афон, третье - вся Россия. В Иерусалиме я был, в России, по милости Божьей, живу с рождения, и оттого желание посетить Святую гору выглядело естественным

Об Афоне, его святынях и монастырях написано много. Я же полез в интернет, чтобы узнать о сегодняшних общежительных правилах монастырской афонской жизни, в частности в св. Пантелеймоновом монастыре, куда мы с другом собирались.

Дорога на Афон

Для начала я узнал, что купаться в море на Афоне запрещено под страхом выдворения. Это при том, что монастырь от моря отделяет двадцать пять метров. Затем я узнал, что службы там идут по четыре часа, а начинаются в три часа ночи, кормят два раза в день, причем рыбу видят только по большим праздникам, а о мясном и старики не помнят. Не то чтобы я путал Афон с Анталией, но за свои 670 долларов все же надеялся попасть в какие-то более привычные условия. Было от чего задуматься вялому москвичу, который еле успевает к поздней литургии, с трудом выстаивает полтора часа и последние сорок минут больше следит не за службой, а за тем, как бы не вертеть головой и не почесываться. Да привык трапезничать минимум три раза в день, не считая чаев да перекусов, и трескать так, чтобы упражнять после еды мышцы рук, помогая заду отделиться от стула.

- Не переживай, - сказал мне бывалый человек, - за камни зайдешь, налево от пристани, и купайся, туда и паломники, и рабочие местные ходят. Хочешь спать - спи, никто слова не скажет, не тюрьма ведь. В Карее магазины есть, на пароме туда-обратно, водки там купишь, закуски, - он подмигнул, мы чокнулись и выпили по рюмке.

Для того чтобы попасть на Афон, надо в своем приходском храме взять рекомендацию - благословение от священника на бланке храма и с печатью, о чем я и сказал о. Александру.

- Ишь ты! - сказал он, - ну, с Богом, езжай, коли такой храбрый, - и дал благословение.

Затем надо было пройти собеседование с представителем Афонского подворья в Москве, который должен решить, внушаем ли мы ему доверие. Этим собеседованием мы были несколько озадачены - вдруг он будет нас экзаменовать из истории православия или допытываться, какие слова читаются в таком-то месте литургии Василия Великого? Но представитель только посмотрел на наши бородатые, в меру испитые физиономии и сказал:

- Ишь ты, каких паломников Бог послал! - и дал добро.

При выходе из аэропорта Македонии всех афонских паломников отделяли от общей толпы и отводили в сторонку. Постепенно набралось шестнадцать бородатых мужиков, оглядев которых, один из нас сказал: "Афониты в сборе". Подъехали два микроавтобуса, и нас рассадили, причем водители просили сесть впереди худых, а то дородные рулить мешают.

- Где вы видите худых, здесь одни православные, - ответили им. Мы ехали по Македонии, которая несколько напоминает Крым, но более цивильный и ухоженный, погода стояла отменная, градусов двадцать, ясное небо и свежий, по здешним меркам осенний, ветерок, из-за которого греки уже надели теплые фуфайки и пиджаки. Городки с белыми домиками и красными черепичными крышами просты и скромны, земля вся поделена и отгорожена проволокой, лесов нет, только вдали поросшие кустарником горы. На ночевку мы заехали в сонный курортный городишко Геракилис, во вполне приличный отель, и вечером искупались в море, единственные, поскольку для греков вода в восемнадцать градусов уже холодная, а мы плескались и фыркали бородатыми и счастливыми тюленями.

Ранним утром следующего дня нас опять посадили в автобусы и повезли уже в Уранополис, откуда идут паромы до Афона, с которым сообщение только морем, а автомобильных дорог через горы нет. В небольшом порту Уранополиса расположилась контора администрации Афона, который считается монашеским государством, хотя и находится в юрисдикции Греции. Здесь выдавали официальные разрешения на посещение Афона, на красивом бланке, с круглой большой печатью с изображением Богородицы - покровительницы этой земли. Потом мы водрузились на паром. Справа было море, а слева уже начиналась афонская земля, в которую новички вглядывались с нетерпеливым любопытством. Вначале тянулись пологие горы, постепенно они становились все выше и круче. Через полчаса показался первый монастырь, греческий, каковых здесь большинство - семнадцать из двадцати (еще есть болгарский, сербский и наш, русский). По склонам гор кое-где виднелись кельи одиноких монахов, близ обители на отвоеванных у гор земляных террасах устроены фруктовые сады. Здешние монастыри построены из камня серого цвета и выглядят мощными крепостями с высокими неприступными стенами, что в прежние времена было весьма актуально по причине пиратов, которые очень любили посещать эти места, но безо всякого смирения. Между тем уже показалась сама Святая гора Афон, она величало возвышалась над всеми остальными, к вершине ее прилепились несколько белых тучек. Все смотрели на нее, но фотографировать не получалось - солнце было против.

- Смотри, смотри, - вдруг сказал мой попутчик. Из-за мыса появился Свято-Пантелеймонов монастырь, и действительно, по красоте церквей и куполов, общей стати и торжественности архитектуры он был краше всех остальных, виденных по пути.

Мы сошли на пристань, и я впервые, по милости Пресвятой Богородицы, ступил на афонскую землю.

Жизнь начинается

На пристани многие вставали на колени и кланялись Святой земле. Мы с другом рассеянно озирались, ожидая какой-то встречи и полагая себя пока еще туристами. Бывалые афониты (наши попутчики) тут же куда-то бодро направились с сумками. На мой вопрос они загадочно ответили: "В архандарики. Давай, не отставай".

Я молча пошел за ними, подозревая в архандариках каких-то людей, причем не факт, что благожелательных. Мы шли вдоль громадного корпуса, который на две трети был представлен одними стенами с чистым воздухом внутри и без крыши, а на треть оказался жилым и был тем самым архандариком, то есть просто гостиницей для паломников. Там нас встретил старший архандаричий, отец К., молодой человек в очках, улыбнулся и сказал:

- Прибыли, ну и слава Богу, - и рассадил нас в небольшой комнате со столами и скамьями. Тут же другой худой юноша с вытянутым лицом вынес поднос с рюмками и стаканами.В рюмках была водка, в стаканах - вода. Тут же в тарелке лежал рахат-лукум. Позже я выяснил, что таким образом принято встречать гостей во всех монастырях Афона. Мы выпили водки, закусили лукумом и запили его водой, после чего нас принял на себя отец Ф. и повел по кельям расселяться.

Я почему-то решил, что слово "келья" имеет, так сказать, условное значение, и поэтому, когда отец Ф. открыл дверь, от неожиданности вытаращил глаза. Комната с крашенными белой краской стенами и потолком имела размеры 4x2,5 метра, две жесткие кровати, тумбочку и стол со стулом. Окно, правда, выходило на море, кроме которого ничего из окна видно и не было. На стене висели иконы. Ни ванной, ни туалета нет и в помине. Я решил сфотографировать этот "люкс" и для лучшей панорамы выпятился в коридор, держа свой цифровик впереди.

- Это что это, милый, ты задумал? - раздался голос отца Ф.

- Снимок сделать, - сказал я, ловя ракурс.

- А ну, пойдем, - отец Ф. затащил меня снова в келью, закрыл дверь и внушительно показал пальцем на плакатик на двери, который я до этого не заметил. На нем было написано: "Не благословляется (строго воспрещается) совершать на территории монастыря следующее:", после чего были нарисованы кружки с красным ободом и косой линией на манер запрещающего дорожного знака. Внутри кружков были нарисованы видеокамера, фотоаппарат, бутылка с рюмкой, орущая физиономия, майка с шортами, плывущая фигура, дымящаяся сигарета, сотовый телефон и радиоприемник. Далее сообщалось, что уличенные в оном лишаются права пребывания в монастыре.

- Нигде курить нельзя? - спросил я. Улыбнувшись моему тону, отец Ф. сказал, что можно выйти к морю и там, на камушках, подымить, но более нигде. После чего сообщил, что вечерняя служба начнется через два часа, потом трапеза, а "пока отдыхайте", и ушел. Мой товарищ Слава принялся бодро разбирать вещи, а я сел на топчан, уныло озирая келью и гадая, какой длины эта служба окажется, да чем еще потом накормят. Через два часа мы вместе с монахами в черных облачениях шли в храм. Далее я подробнее расскажу о церковных службах в монастыре, здесь ограничусь лишь тем, что они очень хороши и не тягостны даже для неподготовленного мирянина. Но в первый день все кажется тяжким, и к этому тоже надо быть готовым. После вечерни все перешли через небольшую площадь и попали в громадную трапезную, где в былые времена помещалось до 800 монахов (при общем числе около 2000, но это в позапрошлом веке). Все встали вдоль столов, дежурный прочел молитву, раздался звон колокольца и все, усевшись, принялись за ужин.

В железной кастрюле (посуда вообще вся только железная) находился овощной суп из расчета на шесть человек, причем всем досталось довольно умеренно. Суп был неплох, но без изысков, жидковат, а впрочем - вполне. На второе в железной миске против каждого было пюре с фасолью, тоже в ограниченном для взрослого мужчины количестве. Отдельно в общей мисочке были черные маслины, в пластиковом корытце - шесть кусков белого хлеба и четыре черного (черный, кстати, отдавал керосином, это, как я позже выяснил, было следствием выпечки его на оливковом масле, такой вкус придает смесь этого масла и ржаного теста. Слава, впрочем, ел и очень нахваливал). В другой миске нарезаны два помидора и огурец. Стояли кувшины, я взялся за один, подозревая в нем квас, но там была чистая вода. Ходящие между столов братья разливали чай. Я поглядывал на монахов, они ели молча (по уставу), не глядя по сторонам, с выражением довольно безучастным. Через пятнадцать минут раздался звон колокольчика, и все тут же положили ложки. Мой товарищ заморгал глазами, оставшись без чая, к которому только собрался приступить по причине своей медлительности.

После ужина, минут через сорок, когда я уже сунул было в зубы сигарету и хотел спускаться к морю, нас снова позвали в храм на повечерие. "Как, опять?" - чуть не вырвалось у меня, но я смолчал. Быстро темнело, в храме был полумрак, так что даже не различить стрелок на часах, горело всего несколько свечей да лампадки. Черные тени монахов виднелись вокруг, кто стоял в сумраке, опустив голову, кто - на коленях, на одного я чуть не наступил - он распластался на полу и был почти незаметен под ногами.

Когда после часовой службы мы шли обратно в наш архандарик, звезды уже вовсю рассыпались над головой. Ковш Медведицы торчал непривычно вкривь и сбоку, и силуэты церковных глав с крестами составляли торжественный фон космической бездне. "А выдержу ли я все это? И вообще, туда ли я попал?" - была моя последняя мысль первого дня.

Служба в обители

Жизнь монастырская подчинена строгим, давно заведенным правилам, она течет по уставу, с которым согласуются все дела монастыря и которому подчиняется воля всех его насельников. Это механизм отлаженный, и в этом его сила. Обитель - армия, только армия добровольческая, любой ее член может снять с себя погоны и уйти восвояси (что, кстати, порой и происходит). Начинается брань этого воинства глубокой ночью. Мы сладко спали под шум прибоя, когда в 2.15 ночи вдруг раздался отчаянный трезвон колокольчика в коридоре и зычный голос возгласил: - Утреня! Во-о-сход!

Хотя никакого восхода и в помине не было, за окном стояла ночь черна. Монастырь живет по византийскому времени, суть которого в том, что полночь наступает с заходом солнца. В конце октября это происходит часов в семь вечера, так что разница между византийским и греческим временем составляла, когда мы приехали, 5 часов 15 минут назад. То бишь, по мирскому времени было, допустим, 18.00, а по византийскому - 23.15. Каждую субботу время поправляют, при нас оно изменилось на 15 минут, и стало 5 часов 30 минут разницы. Разница эта гуляет, зимой больше, летом меньше. Оттого я решил, что меня нагло будят в полтретьего ночи, а в монастыре было семь утра - вполне пора вставать.

Будят столь немилосердным звоном за полчаса до начала службы, чтобы у братии было время прочесть молитвы и умыться. Туалет, кстати, далеко, надо пройти весь коридор, выйти на балкон, который идет вдоль всего фасада здания, дойти до торца, последняя дверь - в туалет, общий на всех, с душем и даже с зеркалом, которого более в монастыре нигде не сыщешь.

В темноте, при той же звездной россыпи, идут фигуры в нижний храм на утреню. Паломников отличишь по штанам, монахи - черный столп в облачении до пят. Свежо, с моря дует осенний ветер, темные стены монастыря возвышаются впереди, храмы и здания обители идут ярусами вверх по горе. По пути все прикладываются к иконе Божьей Матери во вратах, там, где незримо прошла в начале прошлого века Богородица, но Образ Ее отпечатлелся на случайной фотографии. Вокруг черно и тихо. Двери храма открыты, люди крестятся, входят внутрь, в полумрак, где только несколько свечек и лампадки указуют путь. Из глубины слышен голос чтеца, и я ищу место, где встать. Тут надо сказать, что в греческих традициях, которые принял и наш монастырь, вдоль всех стен церкви стоят стасидии - ряд высоких кресел своеобразной конструкции. Они высокие и узкие, темного дерева, с резьбой, с подлокотниками на уровне груди. Деревянное сиденье можно опустить и сидеть, а можно поднять, и тогда образуется что-то вроде подпорки для тыла, коим можно опереться и принять полусидячее положение. Можно облокотиться локтями на подлокотники и стоять, перенеся вес с уставших ног.

Монахи обращаются с этими креслами по своему вкусу. Старенькие чаще сидят, но в самые важные места службы подымаются, молодые больше стоят облокотившись или используя подпорку. Так делал и я, меняя варианты и тем разнообразя положение тела для меньшей усталости.

Кстати, только в храме разберешь, какого монах чина, днем на работе все одеты в одинаковые рабочие "спецовки", то есть в старые, краской измазанные рясы, подоткнутые повыше для удобства ходьбы. Один такой монах тащил куда-то черного мула, и я довольно фамильярно с ним пообщался. Монах с улыбкой пожаловался мне, что вот-де прибился мул, и что с ним делать - неведомо, топчет посадки. А выгонять жалко. Я хлопнул монаха по плечу, мула - по заду и только на следующий день, когда подходил к целованию креста на литургии, узнал во вчерашнем конюхе архимандрита. Я скрючился, стараясь быть неузнанным, что он, по-моему, простодушно принял за особую юродивую набожность.

Добродушие вообще отличительная черта монахов, наряду со строжайшей дисциплиной. Любое послушание (приказ начальника) выполняется добросовестно. Лукавства не может быть еще и потому, что самого главного начальника не обманешь - все видит насквозь. Оттого и на исповедь с ожесточенным сердцем идти не след, но тренированная душа надолго злобу в сердце не пускает. В монастыре неделя идет в "нижнем" храме, неделя - в "верхнем", куда карабкаться минут десять, с передыхами. Туда же восходят по три раза в день и все восьмидесятилетние старцы, чему я был свидетелем неоднократно. Не постигну до сих пор, как это им удается, а впрочем, на Афоне все не как у людей. По дороге в "верхний" храм идем мимо колокольни, где находится самый большой колокол на Балканах, дар Клима Самгина, промышленника из Нижнего, того самого, которого описал когда-то Горький.

- Постучите монеткой о колокол, - сказал отец О., - звук - чистейшее серебро. Как он звонит - даже на горе Олимп слышно!

В том "верхнем" храме, освященном в честь Богородицы ("нижний" - Пантелеймонов), есть отдельное помещение с мощевиками, где находятся: частицы мощей евангелиста Луки, Фомы Апостола, Якова (брата Иисуса Христа), Дмитрия Солунского, Николая Угодника, Иоанна Предтечи, Георгия Победоносца, Косьмы и Дамиана, Григория Богослова, Даниила Московского, честная глава Силуана Афонского и многих других святых, в мире просиявших, часть животворящего Креста Господня, часть камня Гроба Господня да еще часть камня Серафима Саровского. В "нижнем" храме, думаю, всем известно - святые мощи великомученика Пантелеймона-целителя. Что еще сказать? Я первый день все думал, смогу ли выстаивать длинные службы, но вопрос решился как-то сам собой. Покой, разлитый вокруг, передается душе, мысли успокаиваются, время перестает быть заметным, и все обретает иной смысл. К тому же пение монастырское для человека нового совершенно неожиданная вещь. Это - особая статья. Мужской хор с голосами самого богатого диапазона, от альтов до глубокого баса, выучки все отменной, нотная квалификация высшего уровня. Все это помножено на традиции и культуру церковного пения. Одна тема - это фон, но и он плавает по октаве, создавая настроение. Главная тема - собственно пение, идущее порой в унисон, порой выше или ниже фона, все это чистоты полной и дышит одухотворенностью. Наложение этих двух голосов производит впечатление пения ангельского, и время сразу исчезает, а остается только звук сильный и чистый, который рождает в душе те чувства, которые ты переживал только малым ребенком. Такого пения ждешь и отдаешься ему полностью, какое там время! Меж тем время на службе пролетает так незаметно, что каждый раз, входя в храм, я молил Господа о сосредоточении, а выходя удивлялся, как это все так быстро закончилось.

Трапеза

Как известно, жизнь монахов на Афоне разделена на три восьмерки - восемь часов служба, восемь часов работа, восемь часов отдых. Но никто не смог бы прожить первые восемь часов, если бы не освящала их глубокая и искренняя вера. Каждый, кто входит в храм, непременно обойдет все святые иконы и приложится ко многим. Это не правило, не устав, а духовная потребность входящих. Я не сразу понял, что у монахов есть твердое знание обо всех святых, которых они почитают, и ко всем есть личное отношение. Это знание и отношение для них - незримая связь с прошлым, вроде живой воды, которая образует общую реку двух тысячелетий. Мы часто сетуем, что не знаем своего прошлого. Здесь же прошлое не просто знаемо, а осязаемо, и не как история, а как один вечный нынешний день. Для живущих на Афоне присутствие Богородицы - не аллегория, а такая же реальность жизни, как мир окружающий. По большому счету, это уже и не совсем земля, а что-то выше, то, что связует небо и землю. Так что церковные службы для монахов - это не работа и не отдых, а скорее дом, семья, куда все они возвращаются, подобно тому, как мы приходим домой и бодрствуем с домашними, любимыми нами людьми, до сна, который неотделим в миру от семейной жизни, а здесь стоит особо. Но прежде монахи пекутся об ином, о том, что составляет смысл всей монастырской жизни. Как я уже говорил, через некоторое время после литургии все собираются на трапезу, которых каждый день две, не считая чая поутру, или же, кто посвободнее, может и днем зайти в архандарики, и там тоже дадут чаю с куском хлеба, ежели кому невтерпеж. Поперву я думал, что мне этого харча будет мало, но через день о еде вовсе забывал и ходил со всеми на трапезы даже более из порядка, нежели по большому алканию. Это не оттого, что я как-то сразу перешел на духовную пищу, а просто об этом не думаешь, позвали - значит, время. И хватало так, что за всю неделю не разу не проголодался. Но все же едой там не пренебрегают. На третий день случился праздник, и на столах появилось по кусочку масла на каждого, да по ложке густой сметаны, которую можно было мазать на хлеб. В кастрюле был вкуснейший наваристый грибной суп, а на второе вместе с пюре явилась громадная рыбная котлета, сделавшая бы честь иному ресторану, а в кружки налили по сто грамм вина, которым, впрочем, никто не чокался. В предпоследний день нашего там бытия снова случился праздник - Иерусалимской иконы Божьей Матери, - и тут уже в тарелках лежали по восемь жареных рыбинок местного улова, опять же масло и сметана, вино да какао (!). Одну рыбинку я завернул в салфетку и позже поделился ею с одним из трех котов, которые вечно крутились возле архандарика в ожидании своей доли от трапезы. Коты, надо сказать, были весьма упитанны, и тот, кому я дал рыбу, долго ее изучал носом, пока не соизволил надменно вкусить.

Среди монахов были люди разные, много совсем старцев, была и зеленая молодежь, но большинство - мужики лет по тридцать пять-пятьдесят. Особенно выделялся один, настоящий русский богатырь, ростом почти с меня, но при этом запястья в обхвате он имел в два раза шире моих и плечи пересветовские. Как-то он попался мне на трапезе прямо напротив, и я был рад, думая поглядеть, сколько же он наворотит харча, даже в ущерб нам, вкушающим с ним из одного супового котла. После звонка все принялись за дело, но этот "Пересвет" все смотрел себе в колени, и я, разливая суп, спросил: "Позвольте вам?" Он в ответ только отрицательно мотнул головой и остался недвижим. Я скоро понял, что есть он не будет, а сидит так то ли по послушанию, то ли по епитимье, но мне уже стало самому неловко при нем есть, и я постарался закончить быстрее обычного. Я мог представить, каково ему, такому богатырю, отказываться от ужина, и нет-нет да поглядывал на него. Он то смотрел в пол, то на еду, но особой борьбы я в нем не заметил. По звонку он встал и ушел со всеми. Я все выглядывал его на следующий день и был рад, что он ел как все, причем спокойно, как это здесь и принято.

Послушание

- Вы сегодня не едете никуда? - спросил нас отец К. после трапезы, подойдя с каким-то списком и делая в нем пометки на ходу.

- Нет, - сказали мы.

- Очень хорошо, тогда пойдете на послушание. Пока отдохните, а через полтора часа собирайтесь у входа в архандарики, там работы распределим, - и он убежал по делам.

Послушание в монастыре имеют все, это те самые вторые восемь часов жизни. Первые восемь - на душу, вторые восемь - на монастырь, третьи - на тело, чтоб имело силы на первые два (помните, "служба-работа-отдых"?). Поскольку в монастыре монахов всего человек пятьдесят, да из них старых и немощных пятнадцать, у остальных дел хватает с избытком. Да паломники еще - как приедут, все норовят сбежать, им всем надо везде успеть, по всем монастырям пробежаться, все святыни посетить, так что, бывает, в первый же день линяют, а в последний ворочаются без сил (но довольные - везде почти были, ко всем святыням приложились). В Пантелеймоне это не возбраняется, хотя и не приветствуется.

В назначенное время мы предстали перед отцом К., и он отдал нас на послушание отцу Я., крепкому спортивному старичку низкого роста, который заведовал мастеровой частью. Я не упомянул, что в монастыре идет интенсивное строительство, восстанавливаются порушенные прежде корпуса, живут рабочие из Греции, все бывшие русичи (кто из России, кто с Украины, из Молдавии). Им платят, они работают по контракту по полгода, живут по греческому времени, на службах их встретишь редко, зато мы видели, какие живописные кренделя они выписывают вечером у моря, набравшись под самую завязку доброй греческой водки. Отец Я., казалось, был не рад таким помощникам, как мы, но коротко сказал "пошли" и повел нас в мастерские, выше по горе.

Мы пришли на площадку, заваленную железным хламом, где отец Я. указал нам на груду арматуры, которую надо было сначала разогнуть, зажав в тиски, потом, положив прут на наковальню, выправить до полной прямоты молотом, а потом снова согнуть, но уже другим манером.

Я такими делами в жизни не занимался и оттого первые полчаса приноравливался, как сподручнее это все творить. Оказалось, что тут важны мелкие приемы, которые помогают сэкономить силы и делать все ловчее и ухватистее. Зато, когда мы поняли, работа закипела. Сам отец Я. носился из мастерской в токарную, обратно, что-то резал, сверлил и вообще показал лихую прыть для своего возраста. Темп наш возрастал, арматура летала, тиски зажимались одним резким крутком, молот ложился куда надо со звоном. Мы не заметили, как прошло шесть часов, заготовки кончились, и я пошел к отцу Я. сказать ему об этом с чувством выполненного долга и предчувствием заслуженного отдыха.

- Что, все разогнули? - спросил он, оторвавшись от металлорезки и пустив в меня сноп искр. Отец Я. посмотрел на арматуру, ничего не сказал, зато сунул мне груду металлических швеллеров и шкурку:

- Вот, ошкурь давай, перед покраской... - и тут же убежал.

Молча я смотрел ему вслед. Не буду говорить, как дымилась шкурка и что от нее осталось, но еще через полчаса мы ошкурили эти ржавые железки, и я снова пошел докладывать отцу Я. Тут он уже бегло глянул мне в лицо, видно, прочел там что-то и, улыбнувшись в бороду, молвил:

- Ну идите, идите, теперь я сам... С Богом!

Сами монахи трудятся куда дольше паломников, воспринимая отдых только как вещь, возможную в самом крайнем случае. Иначе это уже праздность, которая, как известно, главный враг монаха, поскольку монах без дела - легкая добыча лукавого. Впрочем, это правило касаемо и до всех мирян, но осознается ими в меньшей - до халатности - степени. И все же теперь я горд, что где-то в блоках вновь воздвигаемых корпусов монастыря, в бетоне, покоится наша со Славой арматура, придавая прочность конструкции и являя наш скромный вклад в общее строительно-монастырское дело. Стройка там, кстати, идет серьезная. Приезжают строительные компании из России (одна такая недавно оставила два КамАЗа, джип и "Газель" в подарок монастырю), пашут наемные рабочие, да у всех монахов (кроме самых немощных) по нескольку послушаний, воздвигаются стены недавно еще порушенных корпусов, и вообще темпы жизни стремительные.

Но мне особо запомнились не стройки и наковальни, а то, как в последний день мы работали в... "райском саду". Этому предшествовал один эпизод. Мы стояли на литургии, и я вдруг решил перейти на другое место, где лучше видно. Аккурат в это время вынесли Святые Дары, и один из монахов кинулся ко мне и довольно сильно пихнул в плечо, прошептав: "Куда?! Стой!" Оказалось, что Святые Дары на литургии выносят из храма, но я этого не знал, поскольку в миру такого никогда не видел. От толчка отлетел больше сам монах, чем я, и, когда я удивленно на него посмотрел, он, подняв палец, молвил: "Где встал, там столпом и стой!" Я, нагнув голову, пробормотал "простите, Христа ради", а про себя подумал: "Суров!", тем более что видом он несколько, как мне показалось, напоминал Ивана Грозного.

На следующий день архандаричий сообщил нам, что сегодня мы пойдем работать в сад c отцом К., и в пришедшем отце я тут же без удовольствия узнал того монаха, который пнул меня в храме. Не знаю, узнал ли он меня, но он с такой робкой, ласковой улыбкой глянул на меня снизу вверх, что мое мнение о нем тут же переменилось.

- В райский сад пойдем! - сказал отец К. таким тоном, каким детям предлагают конфету. Мы шли, и он сетовал на то, что на Афоне развелось много машин и, соответственно, уменьшилось число мулов, а ему необходим навоз, а мулы его дают, но их почти уже нет, а от машин навозу не добиться, то есть вонь есть, а толку нет.

Меж тем мы подошли к какой-то сказочной калиточке в большой каменной стене, увитой плющом. Отец К. отпер ее, и мы натурально оказались в райском саду, безо всяких аллегорий. Снаружи росли кипарисы и кедры да прочие сосны, здесь же царил фруктовый сад, причем все деревья были просто усыпаны невероятно крупными плодами. Эти плоды напоминали все сразу, чему была своя причина. - Голова-то плохая, - говорил отец К., ведя меня по саду и по пути поглаживая своих питомцев (стволы древ), - подготовил черенки для прививки, а какие, перепутал, вот и вышло у меня сам не пойму что. Вот это апельсины с мандаринами, это, нет... вот это дерево - мандарины с лимоном, это вроде просто лимоны, а может, и не просто, кто их разберет, вроде желтизну дают. Плодов было видимо-невидимо, и все громадные, с голову новорожденного ребенка, но еще не поспевшие, отец К. сказал - к декабрю. Сад был расположен на двух террасах, куда сначала заносили глину, потом - камни, а потом уже землю.

- Ох много пришлось земли таскать, ох много...

На нижней веранде росли виноград и деревья с оранжево-красными плодами еще крупнее верхних, с дыню "колхозницу".

- Хурма! - голос монаха зазвенел - настоящий королек! Редчайший сорт, мною улучшенный. На вот, попробуй, никакой вязкости, чистый мед! Мякоть была действительно нежнейшей, прохладной сладости без всякого намека на вяжущие свойства ее московского мелкого родственника. Сок стекал по губам, и я, глотая, с трудом проговорил: - Восхитительно...

- Не торопись, милый, не спеши. Сад - душа. Я тут и врач, и пожарник, и дворник, мало братии, вот и послушаний много. А сад - для души, и дед мой в саду работал всю жизнь, и я вот...

Столичная жизнь

Вышли из монастыря мы утром, после трапезы, предварительно узнав, как идти на Карею, административный центр Афона и его единственный светский город.

- А вот видишь дорогу, - сказали мне, - по ней и придешь.

Замечу походя, что путешествуют по Афону только паломники, а монахи только в крайнем хозяйственном случае, если они водители или, к примеру, рыбаки. Очень сильно выглядит, когда видишь джип, который с ревом ведет в гору монах в рясе и клобуке, заглядишься на него, он улыбнется, по-шоферски лихо махнет рукой и даст газу. Еще живописнее монах на моторке - борода развевается, он закладывает крутой вираж и уходит за мыс, где у него стоят сети. Но это исключение, мир братии ограничен стенами монастыря.

- А сколько до Карей пешком? - спросил отец К., узнав, что мы ходили туда. Сам он живет в монастыре давно, но, видать, прогулок таких не совершал. Оттого все движения внутри стен обители приобретают особую значимость для его насельников. Любые траектории нарочито осмысленны и оттого особо солидны. Эта жизнь в геометрии монастыря становится для монахов настолько внутренне значимой, что в любом передвижении есть особый, внутренне обретенный смысл. Движение физическое становится согласованным с движением духовным, которое в монастыре тоже есть траектория: из одного храма - в другой, от одной святыне - к следующей, по своему личному нравственному маршруту.

Слепой так осваивает пространство окрест себя. Пусть и ходит недалеко, зато обретает уверенность в "нравственной ощупи". И знает ее наизусть. Карею здесь называют городом. Но это, конечно, сильно сказано - поселок с несколькими улочками, мощеными древним камнем, двухэтажные альпийские домики. Зато кроме иконных лавок - настоящие лавки ("мини-маркеты" по-ихнему) с едой, консервами, пивом и чем покрепче. То, что крепче, стоит в глубине, стыдливо укрываясь от Божьего света и глаз трезвых монахов. Отдельно пекарня, откуда идет теплый хлебный дух, аптека, почта и несколько таверн, где сидит разный народ. Среди многоязыкого галдежа я явственно различил: "Слышь, горчицу спроси там, есть у них горчица-то?" Я спросил, где туалет, и некоторое время изучал его двери, силясь понять, где тут "М", а где "Ж". Тут только до меня дошло, в первый раз за несколько дней, что никаких "Ж" тут нет в помине уже больше тысячи лет, и я поразился этому открытию. Отсутствие слабого пола совершенно не чувствуется, нет никаких признаков мужского общежития, все чисто, прибрано и идет своим чередом. Нет, я постоянно молился за жену, дочку и других родственных и знакомых мне дам, но вот для глаза отсутствие женщин было совершенно незаметно и естественно. Выйдя из таверны, мы наткнулись на монаха с настолько русским и открытым лицом, что ошибиться было невозможно. Слава тут же вопросил его о чем-то на родном языке, и тот так же просто стал отвечать.

Он сказал, что на паром мы уже не успели, а следующий будет только завтра, что гостиниц тут нет, а есть только окрестные монастыри, где на ночь нас поселят безпременно. Есть монастырь Кутлумуш, в десяти минутах ходьбы, есть бывший русский Андреевский скит, там сейчас греки, но паломников тоже принимают, есть еще Каракал - вниз к морю, есть Буразидис, есть... Но мы решили идти пусть в бывший, но русский монастырь и распрощались с ним. Странная земля - Афон, истинно нет в ней ни эллина, ни иудея. Попутчиком нашим до скита оказался средних лет дородный... француз, бывший при этом православным монахом, солидный мужчина с окладистой бородой. Я тут вспомнил, что юноша с вытянутым лицом, который потчевал нас в Пантелеймоновом по прибытии водкой, оказался датчанином, в чем признался сам, так как плохо понимал, о чем я его как-то спрашивал. Православный француз предложил нам следовать за ним, поскольку он сам идет в Ахеонтрию (так теперь зовется Андреевский скит), и действительно довел нас до архандарика скита, где пожелал Божьей помощи (по-английски, что для француза почти подвиг). Мы поднялись по лестнице в "guest room" и попали там в общество худого монаха-грека в очках, который принял нас так радостно, словно не видел много лет. В ответ на мою просьбу приютить на одну ночь, он даже несколько удивился, будто мы могли прийти за чем-то другим. Сам скит представляет собой величественный архитектурный ансамбль, когда-то здесь процветала русская монастырская жизнь, но с двадцатым веком стала угасать, притока из России новых монахов не было, а в 1971 году умер последний русский старец. В 1992 году скит заняли греки и началась его новая жизнь, чему мы стали случайными свидетелями, но старый, русский быт до сих пор выглядывает изо всех щелей. В длинных коридорах общежительного корпуса все так, как было, когда умер последний монах старой русской братии отец Сампсон. Вдруг надпись над дверью "Аптека", в кельях старые бумажные иконы с русскими буквами, свалена какая-то рухлядь, везде разруха, но греки уже начинают ремонт, и скоро мало что останется от следов былой жизни. Ранним утром, когда мы шли на литургию, я задержался в палисаднике, разбитом сто пятьдесят лет назад. Там устроены скамейки, и вид оттуда открывается прямо на Святую гору. Была еще ночь, но горизонт уже начал розоветь. Позже я вышел снова, сел на лавочку и полчаса смотрел на восход солнца над Афоном. Из храма доносилось пение греческой службы, а здесь шла своя особая литургия, безмолвная, но полная внутренней силы и смысла.

После трапезы мы приложились к главной святые скита - святой главе Апостола Андрея Первозванного - и пошли обратно в Карею, где сели на автобус и поехали в Дафни, порт, откуда идет паром по морю. Мы взошли на паром, и через четверть часа ходу он уже подваливал к пристани столь милого сердцу Пантелеймоно-ва монастыря. Мы были дома, но и его вынуждены были покинуть очень скоро.

30 мая 2006

Михаил Тарусин